Лето бабочек  - Хэрриет Эванс

– Я убила их, – сказала я.

– Нет, – сказала Джинни, тряхнув головой так, что волосы разлетелись вокруг нее, как яркое пламя. – Вы не должны так думать, Тедди. – Она улыбнулась. – Я не могу считать их мертвыми, понимаете? Это так на них не похоже.

Я кивнула. Но я не знала, что сказать. У меня на руках была не только смерть одной семьи, которую я знала, но и жизни двенадцати или около того других людей, которых я никогда не встречала.

– Что случилось с Эл? – сказала я. – Она… Вы знаете?

Джинни обхватила себя руками.

– Не уверена, – ответила она. – Вы знаете, что Карляйль Мэншенз разбомбили? Выживших нет. – И, когда я посмотрела на нее, она сказала: – Я не знаю, была ли она там, я имею в виду – я не знаю, дорогая Тедди. Я потеряла с ней связь. Война… – Она провела рукой по лицу. – Бедная девушка. Она через многое прошла. Потерять брата и отца, потерять тебя, найти Михаила и Мишу вот так. Она не заслуживала смерти в этой квартире. Она действительно этого не заслуживала.

Как я уже сказала, когда она закончила, я попросила ее рассказать мне еще раз, чтобы я запомнила, что я сделала. Но после этого я помню очень мало. Не знаю, попрощалась ли я с Джинни. На самом деле я ничего не помню об этой встрече, кроме самой истории, проливного дождя снаружи, уютного тепла внутри, когда ее сладкий, нерешительный голос рассказывал мне эти ужасные, бесчеловечные факты, которые застряли, как осколки стекла, и их невозможно теперь удалить.

Оттуда я направилась в Карляйль Мэншенз, по пути снимая пальто, снимая шляпу и бросая их на землю. Я думала, что горю, и только потом поняла, что промокла до нитки. Я не помню ни возвращения в Корнуолл, ни периода выздоровления. На самом деле я подхватила воспаление легких, из-за которого потом неделями лежала в постели, а когда поправилась, снова заболела, и болезнь, захватившая мой разум, десятилетиями держала меня в плену собственных мучений. Но я чувствовала, что заслужила это наказание.

И все же я снова солгала. Я помню еще кое-что из того дня. Когда я протянула руку Джинни и вышла из магазина, я поняла, что никогда не смогу искупить то, что сделала. И с того дня я не знала покоя, все эти тридцать лет.

* * *

Через несколько дней после моего отъезда из Лондона, 30 сентября 1938 года, я услышала, как Невилл Чемберлен по радио обращается к нации после того, как двадцать-тридцать тысяч человек выстроились вдоль дорог от Хестонского аэродрома до Лондона, размахивая руками и крича ему спасибо, спасибо за мир. Слова, которые он сказал, принесли нам большое утешение: «Мы благодарим вас от всего сердца. Теперь я советую вам всем пойти домой и спокойно спать в своих постелях».

Какое-то время все ему верили. Кипсейк не изменился за пять месяцев, прошедших с тех пор, как я уехала. Несколько бабочек все еще летали в саду. Пара красивых Червонцев, Репницы, Уклокрыльницы и Павлиньи Глаза, но больше ничего. Однажды утром я увидела величественную Перламутровую Большую, похожую на темного тигра, коричнево-красного с черным, летящую прямо на меня, преследуемую более светлым самцом, пикирующим и кружащим вокруг нее, пытаясь спариться. Я отвернулась от этого редкого, необыкновенного зрелища и вернулась в дом.

Сад, густой и наполненный увядающими цветами, почти мертвыми, был теплым, как всегда, и я провела много часов в шезлонге, не ища бабочек, просто глядя перед собой, думая. Я устала и не могла перестать спать.

Конечно, не Мэтти поместила объявления в «Таймс». Это был мой отец. Я больше никогда не видела Мэтти: она с матерью были выселены из сторожки до того, как меня с позором привезли домой. Я так и не узнала, что с ней случилось. У ее матери было очень мало денег, и они жили на подачки от Кипсейка, она немного зарабатывала шитьем. Дэвид Чаллис, сын викария, ухаживал за дочерью почтенного учителя в Монен Смит и утверждал, что ничего не знает о ней, несчастный трус. Когда я плавала вверх по реке до Хелфорд, или Хелфорд-пассажа, или даже до Фалмута, я спрашивала о ней. Я узнала, что ее или ее мать, бедную женщину, выгнали из дома в начале войны. Ее брат уехал в Америку несколько лет назад. Мне нравится думать, что Мэтти с матерью уехали к нему, оставив сторожку такой, какой она была, когда они уходили. Мне нравится думать о Мэтти, знатной даме с Манхэттена, которая идет по Пятой авеню в сапогах на высоких каблуках, отражается в витринах магазинов и улыбается.

Джесси, которой я доверяла, была слишком напугана, чтобы говорить со мной теперь, так как в мое отсутствие она очень страдала от рук отца. Турл присоединился к военно-морскому флоту, когда война вспыхнула, год спустя, и был убит в битве при Крите. Я была вдали от воды и ветра, дома, наедине с отцом, человеком, который нисколько не заботился обо мне и лишь хотел сохранить в качестве посредника своего ежегодного жалованья. Я не сомневаюсь в этом: если бы ему было легче убить меня, я была бы мертва в течение месяца. Но мне, конечно, предстояло дожить до двадцати шести. Он перейдет во владение наследницы, когда ей исполнится двадцать шесть лет, при условии, что в этот день она хотя бы раз побывает в пределах Кипсейка.

Когда Кипсейк погрузился в зимнюю дремоту, а я снова поймала его ритм, я перестала сопротивляться и думать. Когда вы нелюбимы и невидимы, это легко сделать. После войны я вышла замуж за Уильяма Клаузнера, энтузиаста лишайников. Он служил в армии на протяжении всей войны, он был в День Д, на пляже Юты. Он потерял ногу и всю оставшуюся жизнь страдал от слепящих головных болей, которые приковывали его к постели. Он был слабым человеком, умственно и физически, и я никогда не любила его, но я хорошо к нему относилась. Он нуждался во мне. Мы оба нуждались друг в друге.

Как и моя мать, я много страдала, пытаясь подарить Кипсейку наследницу, девочку. Я потеряла много детей – четырех или пятерых, – и каждый раз это меня очень расстраивало. Кровь, боль, тайна, стыд. Я обнаружила, что Уильям по-своему понимает меня. Он тоже страдал.

Мой отец умер после продолжительной болезни, в 1947 году, и к тому времени ущерб моему сознанию уже был нанесен. Я пробыла там достаточно долго, чтобы из меня испарился дух борьбы: я видела это у перепуганных собак, которых годами бьют хозяева. Отец отвешивал мне пощечину, когда я выказывала несогласие, и это продолжалось, когда я вернулась, теперь при малейшей возможности. То же самое действие: широкая, открытая ладонь, его большая рука на моей голове, так что кости хрустели, голова заваливалась в сторону, глаза закатывались. Я отступала, но коридоры отдавались эхом, и он всегда находил меня: легче было принять насилие, чем бежать. Я ненавидела звук собственного плача. Мне это надоело. Он сломил мой дух, как много лет назад сломил мою мать.

Я ничего не знала о его молодости, пока он не умер. Он вырос в Северо-Западной пограничной провинции, на территории, которая сейчас является незаконным племенным районом Пакистана. Он видел, как пуштуны убили его отца, а мать забрали и казнили. Когда ему исполнилось тринадцать, он застрелил троих и был отправлен домой к родственникам в Йоркшир – я нашла переписку о приготовлениях к его возвращению в Англию между любезной дамой из Шимлы, которая взяла его к себе, и кузеном его отца, когда просматривала его бумаги. Он хранил их все эти годы и никогда не говорил мне об этом. Это одна из многих историй, которых мы никогда не знали, история детства моего отца, что сделало его таким, каким он был.